Э… Ну э… То есть трудно и невмочь мне что-то стало придумывать и заглавие, и начало. А потом – чего зря стараться? Всё ведь уже было. Всё вторично. И взял я тогда, позаимствовал тогда заглавие у уважаемого мною писателя М. А. Булгакова (да и бестолково как-то, перевравши зачем-то, позаимствовал, да при этом спёр у него же еще и эпиграф), а начало (и удачное, надо признать, начало), взял из своего же уже поднашумевшего к тому времени и кое-где рассказа «Игорь и Олег Петровичи». А ну заглавие вы уже и сами видели, прочитали неоригинальное это заглавие. А начало там, то есть в менее всё-таки известном моем этом рассказе, было такое, бесспорно оригинальное такое было начало: «Стояла весна…» Ну а и чем плохое, скажите вы мне, начало? Ну чем уж оно вам так нехорошо? Ну чем оно вам так уж плохо?

Итак – итак:

1.

Итак — стояла весна. А может быть – уже и осень. Или даже почти что зима. Ноябрь что ли. Словом, стояло тяжёлое нелетнее время года. Лил, помнится, как всегда, холодный мерзкий дождь. Ну точно лил. Словом – не имеет значения, что там тогда и как стояло. Главное – стояло. Главное – что именно в эту пору одна чрезвычайно серьезная, можно даже сказать, академическая организация совершенно случайно и в высшей степени легкомысленно облекла меня доверием написать исследование о жизни и творчестве классика ХХ века поэта N. И даже, собственно, не сама эта недосягаемая олимпийская организация, а ее скромная, но, по-видимому, достаточно влиятельная там внутри рядовая её сотрудница, а моя старинная подружка Ира Б., которая давно и втайне всё время мне назойливо симпатизировала. И ещё, что важно, Ира Б. добавила в самом конце телефонного моего с ней разговора (или, возможно, ехали мы с ней тогда пьяные в метро?) очень многозначительную фразу. «Тема денежная, я подчеркиваю», — сказала Ира Б. Так прямо и сказала.

И вот ведь представьте, когда у вас несводимое пятно на штанах, а других, сменных то есть, нет. Ну абсолютно то есть нет. Фактически нет. И главное – и не предвидится. А вы измлада выросли в приличной интеллигентной семье, обучались бразильским бальным танцам, читали под одеялом Мопассана и покойная бабушка, бывшая царская ещё гимназистка, каждое утро пришивала вам горячий от утюга свежий белый подворотничок. А тут на носу Новый год. И тут, представьте, такой вот сюрприз. Нет, ну вы только представьте.

А денег и не было. А этот N возил их, бывало, из заграницы чемоданами. А этот N был, да и по сей день остается знаменем и идеалом истинной нашей и исконной либеральной интеллигенции. Соли, что называется, земли. Русской, нашей такой земли. И носит она его, земля, на руках за то, что, похоже, одному ему удалось примирить и фармацевтически дозировать в их взыскующих душах Бога и Кесаря. Был он за это и гоним, был и обласкан, побывал, в общем, и в опале, и в фаворе. Причём, и у тех, и у этих побывал. Ждал так и не состоявшегося ареста и так-таки состоявшейся Премии. И что характерно – что все эти гонения загоняли его не за Можай, не на, упаси Господь, Колыму, а не дальше благоустроенного и престижного дачного подмосковного поселка П-но. Был он, правда, четырежды женат (что само по себе уже четырежды трагедия), но всегда по любви. В стихах был высок и широк (иной раз даже и излишне), в быту же – подл и мелочен, но, разумеется, не сам по себе, а — прямо по Достоевскому – всегда вследствие вихря сошедшихся обстоятельств. Словом, всю жизнь проюлил. Словом, был он тонкая штучка. Та еще был он штучка.

И вот только представьте себе, с каким азартом ринулся я в этот литературоведческий омут. «Тема денежная, тема денежная», — так и ковалось молотом в моей чугунной голове. «Пиастры! Пиастры! Пиастры!» — гортанно восклицал мой внутренний пестрый разноцветный попугай, едучи поутру в метро в библиотеку. «И рубль в доллар обратя, спокойно спит в своей постели забав и роскоши дитя», — напевал я уже вполголоса на обратном пути. Но я и увлекся. Ведь всякая судьба – это, как ни крути, судьба. Ах, как изучал я тогда всяческие научные материалы, как перерывал воспоминания его современников, как прорывался к самым что ни на есть первоисточникам, как беседовал с вонючими и неопрятными маразматическими и подагрическими старушками.

Нет, не представите, потому что где вам представить чувство того моего перманентного голода и стыда, что не так одет. Вот ведь, помню, однажды пришел по приглашению (но уже не Иры Б., а Тани К.) на одну всемирную кинопремьеру в один из самых главных наших кинодомов. И в джинсах пришел, и в неопределенного цвета свитере. А там – все в черном. Прямо как на поминках. Дамы – в маленьких черных платьях от Кутюр, мужчины – и того хуже – в смокингах неизвестно от кого и откуда. И прогуливаются так непринужденно по фойе с бокалом абрау в левой и с жульеном в правой. И щебечут так светски. А я и не в чёрном, и денег нет даже и на жульен. Ах, помню я, как ждал там конца света, как уходил в тень, как там я прятался в дебрях синтетических пальм, как сгорал я там со стыда! Просто в пепел в сумраке сгорал.